Недели через две после моего переселения к маме, она поправилась и пошла работать к богатым белым людям, жившим на Канал-стрит за кладбищами Сити Парка. Я был счастлив видеть ее вновь здоровой и начал замечать, что творится вокруг меня. Особенно в хонки-тонк по соседству, ибо они сильно отличались от таких же заведений на Джеймс Элли, где весь оркестр составляло одно фортепьяно. На улицах Либерти, Пердидо, Франклин и Пойдрас хонки-тонк были на каждом углу, и в каждом из них играли музыкальные инструменты всех сортов. На углу улицы, где я жил, помещался знаменитый Фанки Батт, где я впервые слышал игру Бадди Болдена. Он дул в свою трубу, словно штормовой ветер. Должно быть, сама судьба устроила мне такое соседство. Нам, ребятишкам, конечно, не разрешалось заходить в Фанки Батт, но мы могли слышать оркестр на бульваре. В те дни у оркестров была традиция — перед тем как идти в танцевальный зал, играть по крайней мере полчаса перед хонки-тонк. Это практиковалось во всех частях города, чтобы заманить людей, и обычно давало хорошие результаты.
Старый Бадди Болден дул в свой корнет с такой силой, что я, наверно, удивился бы до смерти, если бы у меня хватило легких хотя бы на то, чтобы наполнить этот корнет воздухом. Повсюду Бадди Болдена считали великим музыкантом, но я думаю, что он дул в него слишком уж сильно. Больше того, по-моему, он вообще дул в него неправильно. Во всяком случае, он в конце концов сошел с ума. Имейте это в виду.
Настоящую музыку можно было послушать, когда играл Банк Джонсон с Игл Бэнд. Я был молод, но уже чувствовал разницу в их исполнении. Состав этого оркестра был таков:
Банк Джонсон — корнет.
Фрэнки Дюзон — тромбон.
Боб Лионе — виолончель.
Генри Зено — ударник.
Бил Хэмфри — кларнет.
Дэнни Люис — контрабас.
Вот эти-то парни и играли настоящую музыку. Да, несмотря на то, что слава Бадди Болдена была огромна, я даже в раннем возрасте верил в прекрасное и в жизни и в музыке.
Королем всех музыкантов был Джо Оливер, прекраснейший из трубачей, когда-либо игравших в Нью-Орлеане. У него был только один конкурент — Банк Джонсон, превосходивший его по тембру. Но ни у кого в игре не было столько огня и изобретательности, как у Джо. Почти все важное в музыке сегодняшнего дня идет от него. Вот почему его называли Кинг, и он этого заслуживал. Позже, когда он играл в Чикаго, в Линкольн Гарден, музыканты со всего мира приезжали его послушать, и его игра всегда их волновала.
Я был всего лишь неопытным юнцом, когда впервые увидел его, но его первые слова, обращенные ко мне, приятней мне, чем все другие, которые я слышал когда-либо от других великих музыкантов.
Тогда, в возрасте пяти лет, я еще не играл на трубе, но в этом инструменте было что-то такое, что привлекало мое ухо. Когда я был в церкви или на второй линии, то есть следовал на параде за духовым оркестром, я внимательно прислушивался к различным инструментам, стараясь уловить, что и как они играют. Так я научился чувствовать разницу между Бадди Болденом, Кингом Оливером и Банком Джонсоном. Из них Банк Джонсон отличался самым прекрасным звуком, очарованием и приятнейшей фразировкой.
Сегодня люди думают, что это Банк обучил меня играть на трубе, потому что его и мой тоны чем-то похожи. Однако на этом сходство между нами кончается. Для меня звук Джо Оливера так же хорош, как Банка. И у него был такой мелодический рисунок, в его душе было столько вдохновения! Он создал некоторые из самых знаменитых фраз, которые мы сегодня слышим и развиваем. Как я уже сказал, Бадди Болден был грубее, и на меня он не повлиял никоим образом.
Следующими за Оливером и Банком были креольский юноша Бадди Петит и Джо Джонсон. Оба они играли на корнете, и, к сожалению, оба умерли молодыми. Мир уж больше не услышит их...
С Артуром Брауном я подружился в школе. Это был очень привлекательный юноша: красавец, кавалер — девчонки сходили по нему с ума. Я восхищался его искусством обхождения с ними. Он встречался с девушкой, у которой был младший брат, отчаянный задира. Я бы сказал даже, чересчур отчаянный: вечно он возился с пистолетом или с ножом. Мы не обращали на него особого внимания, но однажды этот молодец наставил свою пушку на Артура Брауна и говорит: «Сейчас стрелять буду». Тут же он преспокойно нажал курок, — раздался выстрел, и Артур Браун свалился на землю с пулей в черепе.
Это случилось так внезапно, что мы все оцепенели от ужаса, а потом разразились рыданиями.
Чтобы похоронить Артура как следует, мы собрали деньги и наняли духовой оркестр. Красивые девушки, с которыми Артур дружил, пришли на его похороны со всего Нью-Орлеана, из Аптауна, Даунтауна, Фронт о’Тауна и Бэк о’Тауна.
Все плакали. Гроб несли мы, мальчишки-подростки. Оркестр, который мы наняли, оказался самым прекрасным из всех, которые я когда-либо слышал. Это был Онвард Брасс Бэнд. Джо Кинг Оливер и Эмануэль Перез играли на корнетах. Громадный Эдди Джексон играл на тубе. Плохая туба в духовом оркестре может испортить всю музыку, но Эдди Джексон знал свое дело и Онвард Брасс Бэнд не мог бы найти для себя более подходящего исполнителя.
Но лучше всех был Блэк Бэнни, игравший на большом барабане. Мир много потерял, не успев познакомиться с Блэк Бенни до того дня, когда его убила какая-то проститутка. Это был поистине скорбный момент, когда Онвард Брасс Бэнд заиграл похоронный марш, провожая тело Артура Брауна в последний путь от церкви до кладбища.
Рыдали все, включая меня. Блэк Бенни сдержанно и мягко ударял в свой большой барабан, а Бэйб Мэтьюз приглушил звук малого барабана носовым платком. Когда гроб опускали в могилу, оркестр заиграл «С каждой минутой, боже, мы ближе к тебе...».
Похоронная церемония в Нью-Орлеане исполнена скорби до того момента, покуда гроб не будет опущен на дно могилы и пока священник не скажет: «Прах еси — в прах обратишься». После того как покойник окончательно займет свое место на глубине шести футов под землей, оркестр разражается одной из добрых старых мелодий, вроде «Didn’t he rumble?» («Разве не погулял он в свое время?»), и все присутствующие оставляют свою печаль позади. Особенно когда Кинг Оливер играет последний квадрат октавой выше, чем обычно.
Как только оркестр трогается с места, все следуют за ним, раскачиваясь из стороны в сторону, описывая зигзаги на мостовой от одного тротуара до другого, подхватывая на пути тех, кто опоздал на похороны. Среди этих людей — их называли «второй линией» — оказывалось и много случайных прохожих, приставших к процессии из любопытства или из желания послушать музыку. Захваченные всеобщим воодушевлением, они спешили узнать, что произошло. Многие шли за оркестром несколько кварталов, а некоторые оставались с ним до самого конца церемонии. Поминки обычно справляли до погребения, когда гроб еще стоял в доме или в специальном помещении. Семья покойного запасала заранее кофе, сыр, печенье на всю ночь, так, что люди, которые приходили петь гимны над гробом, могли есть и пить в свое удовольствие. Я усердно посещал такие поминки и руководил пением гимнов. Как только все начинали подтягивать мне хором, я прокрадывался на кухню и как следует заправлялся крекерами, сыром и кофе. Эта еда всегда казалась мне особенно вкусной. Может быть, потому, что ее было вволю и она мне ничего не стоила, кроме песни или, точнее, гимна.
В Нью-Орлеане был один парень, который присутствовал на всех поминках в городе, по кому бы их ни устраивали. Каким-то образом он всегда о них пронюхивал и приходил петь гимны, будь то в дождь или в солнечную погоду.
Когда я подрос достаточно для того, чтобы играть с такими замечательными ветеранами, как Джо Оливер, Рой Палмер, Сэм Дутрей и его брат Оноре, Оскар Келестин, Оэк Гаспер, Бадди Петит, Кид Ори, Мат Кари и его брат Джек, я стал встречать, этого типа еще чаще. Однажды я увидел его в церкви, он. как будто был очень расстроен чем-то: вот-вот заплачет. Его костюм оставлял желать лучшего, брюки ш пиджак явно не подходили друг к другу. Но меня восхитило его умение и в этих условиях сохранять весьма презентабельный вид. Костюм был тщательно выглажен, ботинки начищены до блеска. Позже я узнал, что его звали Свит Чайлд.