Некоторое время похороны были для меня единственной возможностью поиграть на корнете. Началась война и все танцевальные залы и театры в Нью-Орлеане были закрыты. Был принят закон об обязательном призыве, так что всем пришлось идти работать или воевать. У меня было твердое намерение пойти в армию, но призывались только в возрасте от двадцати одного года до двадцати пяти лет, а мне было всего семнадцать. Я попытался поступить во флот, но там проверили свидетельство о рождении и выгнали меня вон. Я не оставлял надежды, и в одном вербовочном пункте солдат велел мне прийти через год. Он сказал, что к тому времени война все равно не кончится и я еще успею взять в плен кайзера и получить самую большую награду.
«Это было бы неплохо, — подумал я, — захватить кайзера и выиграть войну». Поверьте мне, я жил в то время только в надежде дождаться этого дня.
Поскольку играть на корнете мне было негде, я перебивался всевозможными случайными заработками. Одно время я работал на разгрузке пароходов с бананами, но однажды, когда я нес приемщику очередную связку, оттуда выпрыгнула большая крыса. Я бросил связку и побежал. Приемщик заорал, чтобы я вернулся и закончил работу, но я не остановился, пока не прибежал домой. С тех пор бананы приводят меня в ужас. Я не смог бы съесть ни одной штуки даже под угрозой голодной смерти. А раньше я их очень любил и мог запросто управиться один на один с целой связкой спелых бананов (не слишком большой, конечно) при условии, что приемщик меня не видит.
Каждый раз, когда дела мои начинали идти хуже, я возвращался к тележке с углем. Эту работу устраивал мне мой отчим Гэйб, и я не упускал случая подразнить этим Мэйэнн.
— Ты знаешь, мама, — начинал я, — из всех моих отчимов папа Гэйб самый лучший, лучше всех остальных, вместе взятых.
Мейэнн смеялась и кричала:
— Убирайся вон, ты, Фатти О’Батлер! (Так она называла актера Фатти Арбекля.)
Я работал с папой Гэйбом на угольном складе до тех пор, пока не находил чего-нибудь получше, то есть попросту полегче. Это очень тяжелая работа — целый день нагружать уголь и погонять мула, у меня от нее постоянно болела спина. Поэтому, как только мне подвертывалось что-нибудь хоть чуть-чуть полегче, я бросался туда со всех ног, словно по пятам за мной гналась стая преследователей.
Работа, которую я получила у Мориса Карновского, была легче, и я оставался с ним довольно долго. Он разъезжал со своим фургоном по всему району красных фонарей — Сторивиллу — и продавал каменный уголь по пять центов за ведро. Каменный уголь называли там тяжелым углем. Одной из причин, почему я держался за работу у Мориса Карновского, было то, что мне, мальчишке, удавалось беспрепятственно появляться в Сторивилле. Поскольку я приезжал не один, а со взрослым мужчиной, полицейские на меня не кричали. Они наверняка задали бы мне основательную трепку, если бы заметили одного в этом районе. Они были очень строги к нам, подросткам, и я не винил их за это. Искушение было слишком велико. Многие из нас, не умея еще держать себя в руках, могли бы бог знает что натворить здесь.
Наиболее ценным в моих поездках по Сторивиллу было знакомство с кабаре Пита Лала, где выступал со своим оркестром Джо Оливер и где его корнет неистовствовал подобно урагану. В это время с ним работал самый известный нью-орлеанский ударник Гарри Зено. Что больше всего меня поражало в Зено, так это способность сохранять форму и профессиональный уровень при самом разгульном образе жизни. Вот чему стоит поучиться музыкантам наших дней! Ничто не могло разлучить Гарри Зено с его барабанами. Здесь были и другие члены оркестра Джо Оливера, чьи имена стали легендарными в истории, джаза. Никогда уже мир не увидит ничего похожего, я говорю это от всей глубины души. Вот их имена: Бадди Кристиан — гитара (он играл также на фортепьяно), Зу Робертсон — тромбон, Джимми Нун — кларнет, Боб Лионе — контрабас и последний (по списку, но не по значению) Джо Оливер — корнет. Это был самый горячий джаз, когда-либо звучавший в Нью-Орлеане между 1910 и 1917 годами.
Гарри Зено умер в начале 1917 года, и похороны его были самыми пышными из всех, которые когда-либо устраивались музыканту. Между прочим, на его похоронах присутствовал и Свит Чайлд, распевавший гимны с таким видом, как будто он был членом семьи Зено. Онвард Брасс Бэнд проводил его великолепным, потрясающим душу траурным маршем.